Промежуточный вариант «Стратегии-2020» показал, что российское интеллектуальное сообщество не в состоянии разработать политически действенную программу
Завершен первый этап экспертной работы по актуальным проблемам социально-экономической стратегии России на период до 2020 года. Промежуточный доклад, итог более чем полугодовой работы целой армии специалистов, объединенных в 21 экспертную группу, направлен в правительство для обсуждения и согласования в министерствах.
Первый вариант «Стратегии-2020» был разработан под руководством Минэкономразвития и утвержден распоряжением правительства аккурат перед кризисом, осенью 2008 года. Документ был проникнут духом эйфории от бума 2000–2007 годов и очевидно требовал кардинальной переработки с учетом уроков кризиса. Требовалось новое видение развития страны на ближайшие годы, новые подходы к решению экономических и социальных задач, стоящих перед Россией. Работу по обновлению стратегии правительство поручило Высшей школе экономики и Академии народного хозяйства. И мы решили проанализировать первые результаты этой работы, ставшие достоянием общественности не без усилий журналистов.
Сразу оговоримся: мы ограничились разбором только ключевых глав документа, посвященных макроэкономике, инновациям, образованию, жилищной политике. Рамки журнала и дефицит времени не позволяли сделать всеобъемлющий анализ cтратегии. Итог наших штудий неутешителен: хотя документ имеет некоторые вкрапления здравого смысла и адекватных оценок, он остается в русле традиционных либерально-институциональных подходов к управлению российским хозяйством и обществом, доказавших свою несостоятельность.
Авторы стратегии констатируют неуспешность проводимой в последние годы денежной политики. Они утверждают, что поставленные одновременно две задачи — сглаживание валютного курса и сокращение инфляции — должным образом решены не были. Более того, эти задачи и не могут быть решены одновременно. Значит, денежная политика должна сконцентрироваться только на одной задаче. Какой? Нетрудно догадаться — на борьбе с инфляцией. Надо перестать регулировать обменный курс и в ближайшие несколько лет подавить инфляцию до уровня менее 5% в год. Тогда можно ожидать снижения процентных ставок и появления долгосрочных накоплений, что даст рост инвестиций. Правда, в ближайшей перспективе ставки, напротив, возрастут, а рост экономики замедлится. Но зато потом! Быстрый и устойчивый экономический рост гарантирован. Эта несложная учебная схема требует разбора целого ряда деталей.
Что происходит с инфляцией в последние десять лет? Авторы стратегии утверждают, что с инфляцией перестали бороться еще в середине прошлого десятилетия, добив ее до 10–12% годовых, и с тех пор она не снижается. Это не так. На графике мы видим помесячную инфляцию с 2000 года. Показатель приведен в годовом измерении (как это принято везде), то есть месячная точка на графике означает, что если бы рост цен в течение года (не от декабря до декабря, а в течение 12 месяцев) был таким же, как в этом месяце, то инфляция составила бы столько, сколько указано на графике. Как известно, почти все экономические показатели подвержены сезонным колебаниям, в том числе инфляция, поэтому здесь сделана сезонная корректировка. Кроме того, показатель слегка сглажен, чтобы устранить случайные колебания. Этот показатель можно считать максимально приближенным к «истинному» уровню инфляции, в то время как широко принятый показатель «декабрь к декабрю» в наших условиях значительного колебания уровня инфляции (что хорошо видно на графике) дает серьезные запаздывания и искажения.
Любой мало-мальски подготовленный к чтению подобной информации человек легко заметит на этом графике тенденцию к снижению уровня показателя за весь рассматриваемый период. Можно не полениться и построить тренд, оставим это в качестве упражнения «стратегам», здесь же отметим одну очень наглядную характеристику показателя — локальные экстремумы. Как видно, инфляция колеблется довольно в широком диапазоне, однако каждый следующий минимум ниже предыдущего. В январе 2000 года текущая инфляция составила 15,5% годовых и затем начала расти, следующий локальный минимум достигнут в ноябре 2003 года — 9,8% годовых, затем в ноябре 2006-го — 7,2% и в декабре 2009-го — 4,7%. Сейчас инфляция находится в зоне очередного локального минимума — около 3% годовых. С локальными максимумами ситуация похожая, выбивается лишь одна точка — в декабре 2007 года инфляция составила 15,4%, это несколько выше, чем в точке предыдущего локального максимума — 14% в ноябре 2004 года.
Не будем останавливаться на анализе инфляционных процессов в российской экономике, это объемная, сложная и часто неоднозначная работа. Здесь нам важна тенденция показателя, а она очевидна: в долгосрочной перспективе инфляция снижается. Расчеты наших коллег Татьяны Гуровой и Юрия Полунина показывают, что к 2016 году инфляция естественным образом выйдет на уровень 4–5% годовых. Зачем же тогда спешить, рисковать, подвергая экономику дополнительным и скорее всего неоправданным шокам? К тому же авторы этих «шоковых» предложений, как мы видим, не в состоянии даже разобраться, какая же инфляция была в России в последние годы. Они исходят из ложной посылки, будто инфляция остается на стабильно высоком уровне, в то время как в реальности она снижается, колеблясь в определенном коридоре.
Бескомпромиссная борьба с инфляцией традиционно для российских интеллектуальных кругов предполагает жесткий государственный бюджет, никаких дефицитов. Провозглашен этот тезис и в разбираемом документе. (В компромиссном сценарии бюджетной политики авторы все же осмеливаются на поддержание небольшого дефицита в размере 2,5% ВВП.) Однако есть один забавный элемент. Для большей убедительности связки «низкая инфляция — низкие процентные ставки» авторы приводят данные по экономике США 1980-х годов, знаменитой «рейганомике». Эти данные показывают, что инфляция может довольно быстро снизиться до приемлемого уровня года за два, при этом рост производства ускоряется. Но в той же таблице, где приведены эти убедительные данные, есть еще одна строка (по недосмотру, что ли, там оказавшаяся) — дефицит государственного бюджета США. Так вот, в период разгона экономики, в 1983–1986 годах, дефицит американского госбюджета составлял порядка 5% ВВП! Этот безобразный с точки зрения доминирующей российской экономической мысли дефицит безусловно был одним из важнейших факторов разгона американской экономики. Заметим, что позднее — когда появилась возможность, экономика была сильна — дефицит госбюджета был снижен, а какое-то время даже наблюдался профицит. Однако важно помнить о самом пафосе американского подхода к управлению экономикой: главная цель — экономический рост, остальное — факторы, которые надо использовать в зависимости от конкретной ситуации. И если для роста нужны значительные государственные расходы, надо на них идти независимо от разнообразных экономических теорий.
Следующий аспект — обменный курс. Естественно, при нынешнем положительном торговом балансе курс рубля, будучи отпущенным на свободу, начнет расти. Авторы в соответствующей таблице приводят свои расчеты курса рубля — он у них растет, но не сильно, так, чтобы никого не напугать. Здесь спорить не станем, своих надежных расчетов не имеем, но все же укажем на риски сильного роста курса рубля, такого сильного, который заметно скажется на состоянии российских производителей. К сожалению, стратегия вообще не рассматривает проблему влияния повышенного курса рубля на конкурентоспособность внутреннего производства. Между тем это игнорирование вступает в противоречие с одной из главных посылок документа — о негативном влиянии так называемой голландской болезни. У нас любят порассуждать в том духе, что большой приток денег от сырьевой торговли расслабляет руководство и элиту страны, реформами никто не занимается и т. д. и т. п. Если отойти от этой несколько лирической трактовки «голландской болезни» (а такая картина наблюдается не так уж часто, есть много и противоположных примеров, вспомним Норвегию) и обратиться к реальным проблемам, то выяснится, что важнейший фактор «голландской болезни» — завышенный курс национальной валюты, как раз вследствие большого притока денег из-за границы. Слабо развитые производительные силы подобных стран подвергаются дополнительному давлению и попросту не успевают стать конкурентоспособными. Недаром важнейший пункт экономической борьбы между США и Китаем — американское требование поднять курс юаня, а еще лучше сделать его свободным.
Процентные ставки. Утверждается, что низкая склонность российских граждан к сбережению определяется отрицательной реальной ставкой по депозитам — инфляция выше номинальной ставки, а, если ставка станет положительной, население начнет сберегать. И приведены цифры: когда инфляция достигнет 4,5%, депозитная ставка будет 5,5%, население каким-то нюхом почует эту разницу в процент, поймет, что теперь оно не будет терять в банках деньги, и валом туда побежит. Весьма наивное рассуждение. Во-первых, даже в развитых странах реальные ставки по депозитам бо́льшую часть времени скорее отрицательные, но население все равно держит деньги в банках. Достичь заметной позитивной доходности можно с помощью куда более изощренных финансовых инструментов, чем простой депозит. Во-вторых, хранить деньги можно ведь не только в рублях, а, например, в евро или долларах, к тому же в «дочках» западных банков. В-третьих, склонность к сбережению в огромной степени зависит от доминирующего образа жизни. До кризиса 2008 года в России наблюдался потребительский бум, когда поведенческий вектор был развернут не в сторону накопления, а в сторону потребления, иногда безответственного — если не было денег, то брались кредиты, причем часто необоснованные с точки зрения бюджета семьи. Впрочем, то же самое наблюдается, например, в США, причем не годы, как у нас, а уже десятилетия. Кризис повернул многих лицом к реальности, уровень накопления в России стал расти, он стал расти в кризис (!), на фоне снижающихся доходов и высокой инфляции.
Если говорить о проблеме длинных денег, которых у нас действительно не хватает, то искать ее решение надо не в скудных накоплениях в большинстве своем бедного населения. Сегодня создать длинные деньги в значительном объеме может только государство за счет активного выпуска государственных ценных бумаг и налаживания их ликвидного рынка при активном участии госбанков.
Инвестиции. Естественно, вопрос процентных ставок обсуждается в документе в связи с инвестициями: ниже ставки — доступнее капитал. Но любопытно, что в разделе стратегии об инвестициях акцент сделан на прямых иностранных инвестициях (ПИИ). Сказано, что до кризиса 2008 года доля ПИИ во всех инвестициях в российскую экономику составляла 20%, а в кризис упала до 10%. Отсюда необходимость надлежащих институциональных изменений, призванных помочь иностранным инвестициям. Но помилуйте, а как же отечественные инвестиции, составляющие четыре пятых всех инвестиций? Почему об иностранных инвесторах следует заботиться в первую очередь? Чем наши хуже? По-видимому, здесь сказывается все то же пренебрежение реальностью, непонимание и недооценка авторами стратегии конструктивной мощности российского бизнеса. Не зная его и не понимая, они в него не верят. Это очень серьезная идеологическая ошибка: построить экономическое процветание, опираясь преимущественно на иностранный капитал и иностранные компетенции, невозможно. Это не означает, что надо пренебречь иностранным капиталом или, тем более, выбрать политику изоляции. Конечно нет. Чем больше капитала, особенно высокотехнологичного, будет приходить в страну, тем лучше. Но задавать тон экономического развития должны отечественные игроки. Это верно для любой страны — России, Германии, Китая или Сингапура.
Эта же слепота в отношении собственного хозяйства сказывается при анализе государственного бюджета, его доходов. Как водится, основной расчет крутится вокруг фактора, абсолютно не зависящего ни от авторов стратегии, ни от руководства страны, ни даже, похоже, уже и от «американских империалистов», — вокруг цен на нефть. Какую цену в бюджет заложим, такой доход и получим. Действительно, доходы госбюджета в большой степени зависят от нефтяных цен. Но мы не можем на них повлиять, они не являются объектом нашего управления. А чем управлять? Авторы традиционны: акцизы на алкоголь, табак и бензин. Почему-то простая мысль, что кроме нефти, газа и водки в России еще есть огромная экономика, которая потенциально может вырасти в разы и которой, в отличие от цен на нефть, можно как-то управлять, остается вне документа. Особенно обиден такой подход в отношении быстро растущего среднего бизнеса, так называемых компаний-«газелей», которыми «Эксперт» особо занимается уже несколько лет. Напомним, что в последнем предкризисном, 2007-м, году в России было около 600 средних компаний (с выручкой от нескольких сотен миллионов до нескольких миллиардов рублей в год), которые росли не менее пяти лет со скоростью более 30% в год! Даже в разгар кризиса, в 2009 году, таких компаний оставалось около 120. Вот он, один из энергичных субъектов развития. Напомним, что на средние компании обратил внимание Владимир Путин, создав для их поддержки специальный институт — Агентство стратегических инициатив. (Вот, кстати, и институт, но вот и субъект.)
Наконец, о самой постановке вопроса — регулировать обменный курс или подавлять инфляцию. Она неверна по сути. Центральные банки всех ведущих стран мира, а также Европейский центральный банк в своих руководящих документах, уставах, законах, ставят три задачи: поддержание низкой инфляции, поддержание стабильности национальной валюты и содействие экономическому росту. Самоустранение денежных властей и центрального банка от решения задачи содействия росту по меньшей мере безответственно. Но, как мы видим, именно такой упрощенный, гиперболизированный институциональный подход доминирует в разбираемом документе.
Безусловно знаковым является отсутствие в документе, претендующем на долгосрочную стратегию развития страны, специальной главы, посвященной видению и задачам развития национальной промышленности. На четырехстах с лишним страницах доклада нет ни одного упоминания о государственной промышленной политике. В прекрасном постиндустриальном мире, в котором живут авторы стратегии, о промышленности уже и заговаривать неприлично. Зачем? Ведь она восстановится и разовьется сама собой, вместе «с улучшением делового климата, повышением инвестиционной привлекательности страны, развитием конкурентной среды…». Между тем есть прямая связь между уровнем промышленного развития страны и ее социальным самочувствием, резкое улучшение которого провозглашается ведущей целью стратегии. «Мы живем в постиндустриальную эпоху, когда двигателями экономического роста стали информационные технологии, биотехнологии и услуги с высокой добавленной стоимостью. Но именно благодаря традиционному производству формируется средний класс. В отсутствие развитой производственной сферы общества демонстрируют резкое расслоение на бедных и богатых и рост социальной напряженности. В конце концов, промышленность — это основа жизнеспособной демократии». Мы цитируем здесь не студента-маргинала, а уважаемого гарвардского профессора, одного из ведущих специалистов по экономике развития Дэни Родрика.
Постиндустриальная экономика вовсе не значит деиндустриальная. Растущий как на дрожжах сектор услуг и отраслей, не связанных с разного рода физической обработкой предметов и изготовлением из них полезных вещей, базируется в развитых странах на колоссальном промышленном фундаменте. Возьмем для примера США. Занимая лишь 13 с небольшим процентов в ВВП, американская обрабатывающая промышленность создает добавленной стоимости на 1,76 трлн долларов в год — это почти пятая часть мировой обработки, или 5,8 тыс. долларов на душу населения (см. таблицу). Россия же, занимая 9-ю строчку в мире по абсолютному объему продукции обрабатывающих отраслей, по душевому показателю отстает от США более чем в четыре раза, а от лидеров в шесть-восемь раз. Наша промышленность слабее, чем в Турции или Греции — странах, никогда не славившихся своими промышленными традициями.
Сегодня мы строим в год автодорог столько, сколько Китай за две-три недели. За последние двадцать лет не построено ни одной крупной железнодорожной магистрали. Без целенаправленных усилий по новой индустриализации страны, без реконструкции и развития ее базовой инфраструктуры, прежде всего энергетической и транспортной, надеяться на превращение России в процветающую державу просто наивно.
Крайне путано и невнятно обозначены драйверы провозглашаемой модели экономического роста. С одной стороны, колоссальный размер внутреннего рынка (8-е место в мире) указан как положительный фактор долгосрочного экономического роста. С другой стороны, читаем: «К общим условиям успеха… относится ориентация на внешний спрос, открытость экономики… Неразвитый и ограниченный внутренний рынок не создает достаточных условий для проявления рыночных стимулов и поиска потенциально сильных сторон экономики». Согласитесь, довольно странная разноголосица, причем в одной из принципиальнейших «развилок» экономической политики.
Что касается наших собственных предпочтений, то они однозначны. Долгосрочный, устойчивый и быстрый рост возможен только в процессе обустройства собственной страны, то есть с приоритетной ставкой на развитие внутреннего рынка. Это вовсе не означает закрытости экономики. Во-первых, имея долю экспорта в ВВП порядка 30%, не просто глупо, а даже физически трудно закрыться. Во-вторых, быстрый рост, реиндустриализация страны, не говоря уже о переводе экономики на инновационные рельсы, невозможны без систематического заимствования иностранных технологий, компетенций и их носителей. В-третьих, только имея «крепкий тыл» в виде развитого, разветвленного, конкурентного, требовательного внутреннего рынка, можно успешно отвоевывать позиции на международном несырьевом рынке. Поэтому неудивительно, что у крупнейших мировых экспортеров (единственное исключение — Германия) экспортная квота существенно меньше, чем у России (по итогам 2010 года доля экспорта в ВВП у США составила менее 9%, у Японии — 14%, у Китая — 27%). Съездите в Японию, посмотрите, там все японское — от ластиков, авторучек и презервативов до бульдозеров, лифтов, локомотивов и сложнейших станков.
«46,5% доходов федерального бюджета… в условиях 2010 г. формировались через систему нефтегазовых доходов, размер которых зависит от мировых цен на нефть… Одной из задач налоговой системы в этих условиях является снижение рисков для доходной части бюджета…» — констатируют авторы документа. Как же предлагается снизить зависимость бюджета от нефтегазовых доходов? «Для уменьшения зависимости российской экономики от конъюнктуры мировых рынков следует ввести прогрессивное налогообложение всех сырьевых отраслей по мировым ценам на сырье… Представляется целесообразным распространение данного механизма на другие отрасли сырьевого сектора (в первую очередь на газ, частично на уголь, калий, металлы и др. сырье)».
Авторы документа благоразумно не распространяются о том, что это означает для российского производителя. А означает это вот что: если, например, Китай начнет закупать больше удобрений, из-за чего мировые цены на них вырастут, то и российский крестьянин должен будет платить за удобрения больше. Потому что из-за повышения мировых цен увеличится НДПИ, а он включается в цену товара. То же самое — по всем пунктам сырьевой номенклатуры.
Мало того, распространение механизма, действующего сегодня в отношении нефти, на всю номенклатуру сырьевых товаров неизбежно приведет к тому же эффекту, какой мы сегодня наблюдаем в нефтянке: либо цены на внутреннем рынке оказываются равными мировым, либо сырье уходит на экспорт, и на внутреннем рынке возникает его дефицит.
Впрочем, убежденные либералы считают, что российские компании должны потреблять природные ресурсы по тем же ценам, что и американские, чтобы не иметь возможности ценовой конкуренции. С точки зрения авторов «новой модели роста», соображение о том, что природные ресурсы — наше естественное конкурентное преимущество, является ересью.
Еще один момент. У логично мыслящего читателя неизбежно возникает вопрос: разве повышение ставок НДПИ на сырьевые ресурсы, являющиеся сегодня основой нашего экспорта, не увеличивает зависимость доходов нашего бюджета от конъюнктуры мировых рынков? Оказывается, нет. «В части налогообложения газовой отрасли целесообразно введение прогрессивной ставки НДПИ, привязанной к внутренней цене на газ… — отмечают авторы документа. — В случае доведения внутренних цен на газ до уровня равной эффективности его поставок на внутренний рынок и на экспорт наличие прогрессивной экспортной пошлины будет также сглаживать колебания цены на газ на внутреннем рынке при изменении мировых цен». Это значит: если газовые цены на международном рынке вдруг пойдут вниз, например из-за широкого использования сланцевого газа, ни бюджет, ни «Газпром» не пострадают — высокие внутренние цены обеспечат сохранение высокой ставки НДПИ.
Это в чистом виде «Сказка о том, как один мужик двух генералов прокормил»: на небогатого рядового россиянина через внутренние цены на газ будет взвалено бремя и обеспечения прибыльности «Газпрома», и поддержания стабильности госбюджета.
Приятно отметить, что раздел, посвященный пенсионной системе, выглядит адекватно. Предлагается упорядочить систему досрочных пенсий, развивать практику софинансирования добровольных пенсий, увеличить пенсионный возраст. Впрочем, ничего нового тут нет, кроме разве что конкретной планки повышения срока выхода на пенсию — 63 года как для мужчин, так и для женщин, к 2030 году.
Подробно обсуждать здесь эти предложения не имеет смысла, поскольку уже принято решение о переходе с 2014 года на новую формулу начисления пенсий, которая полностью перекрывает идеи авторов «новой социальной политики».
Сегодня создать длинные деньги в значительном объеме может только государство за счет активного выпуска государственных ценных бумаг и налаживания их ликвидного рынка при активном участии государственных банков
Предлагаемые пути борьбы с бедностью, при всем кажущемся разнообразии сценариев (четыре штуки), страдают одним системным недостатком — они не выходят за рамки обычного собеса (велфера). Хотя сценарий, который авторы называют радикально-модернизационным, по их мнению, содержит такую попытку. Но это не так.
Для чего нужно выйти за рамки собеса, авторы вроде бы понимают: чтобы бороться не только с бедностью, но и с ее причинами. Однако это все равно остается лишь декларацией. Хотя меры по «максимальному разблокированию социальных лифтов» в документе есть, они не осмыслены концептуально, поэтому разбросаны по разным местам, а иногда и противоречат друг другу. Например, в одном месте призывают к доступности качественного образования для беднейших слоев населения, а в другом (глава о школе), по сути дела, предлагается узаконить разный уровень качества школьного образования, что в корне противоречит идее социальных лифтов.
Основное же внимание авторы уделяют структуре социальных выплат и налоговой политике. В частности, для снижения имущественного неравенства в стратегии настойчиво предлагается увеличить прогрессивность налоговой системы путем введения налога на недвижимость физических лиц. И снова налицо формальный подход: эта мера не рассматривается подробно, поэтому остается гадать, имеется ли в виду прогрессивный налог или общий налог для всех. Если последнее, то, конечно, с точки зрения борьбы с бедностью это выглядит издевательски.
Вторая предлагаемая налоговая мера, на сей раз подробно проанализированная, — увеличение стандартного вычета по НДФЛ на детей до уровня прожиточного минимума. Однако рекомендуется ограничить эту меру только двумя детьми, как это делается в развитых странах. Содержательную причину такого ограничения авторы стратегии не приводят. Остается догадываться, что они рассчитывают таким способом косвенно воздействовать на уровень рождаемости на этнически нерусских территориях. Не говоря о том, что это дискриминация по национальному признаку, заметим, что это вряд ли поможет. В тех республиках, где рождаемость традиционно высокая, она высока и без налоговых льгот. Между тем для русских семей с двумя детьми такая мера, возможно, стала бы дополнительным мотивом повышения рождаемости. Однако проблема в том, что авторы документа вообще не считают повышение рождаемости стратегически значимым направлением социальной политики России, делая ставку на широкомасштабную миграцию (в размере 250–300 тыс. человек в год чистого притока).
Основная логика демографического раздела стратегии такова: поскольку стариков у нас все больше, а желающих работать все меньше, то без иммигрантов не обойтись, а с ними у нас и экономика станет больше, а чем больше — тем лучше. Соответственно, надо привлекать много иммигрантов и максимально облегчить условия их натурализации. В числе конкретных предложений — полная отмена системы квотирования импорта рук и мозгов, расширение гуманитарной иммиграции и т. п.
Массовая иммиграция в стратегии рассматривается как явление исключительно положительное. Почему в России идет депопуляция? Кто к нам приезжал раньше и кто будет приезжать теперь? Насколько успешной может быть адаптация будущих иммигрантов? Наконец, каковы негативные и долгосрочные последствия их массового притока, есть ли альтернативные пути развития? Увы, все эти «мелочи» в концептуальном документе даже не упоминаются. Хотя, как кажется, жизнь просто кричит о том, чтобы поискать ответы на эти вопросы.
Приток культурно близких сограждан из республик бывшего СССР уже иссяк, и теперь к нам приезжают в основном мигранты, многие из которых, как отмечается в стратегии, даже не знают русского языка. Рискнем предположить, что в перспективе возрастет нетрудовая иммиграция, связанная с воссоединением семей.
«Масштабный приток мигрантов повысил спрос на жилищное строительство, обеспечил торможение роста цен в секторах, где заняты мигранты», — делают концептуальный вывод авторы работы. Но экономической аксиомой является то, что иммиграция ведет к росту доходов корпораций и снижает доходы основной массы жителей, то есть наемных работников. Последний показатель у нас пока очень далек от уровня развитых стран.
Общим местом стало утверждение, что иммигранты закрывают такие трудовые ниши, какие коренное население закрыть не в состоянии. Сравнительный анализ российских и зарубежных зарплат показывает, что в низкоквалифицированном сегменте зарплаты у нас значительно отстают от западных, в то время как не хватает квалифицированных технических специалистов, опытных менеджеров среднего и высшего звена, которые в России получают едва ли не больше, чем в Европе. Никакого отношения к этим нишам нынешний иммиграционный поток не имеет. И вовсе надуманным выглядит тезис о «лености» коренных россиян, не готовых работать за маленькую зарплату.
Иммигранты выделяются вовсе не своей уникальной способностью закрывать «“плохие” рабочие места… с тяжелыми условиями труда…», а тем, что они готовы жить в нечеловеческих по меркам коренных жителей условиях, вдесятером в одной комнате, без медицинского обслуживания и перспектив на нормальную пенсию.
Все сказанное вовсе не значит, что нашему рынку труда не присущи проблемы низкой мобильности, недостаточной гибкости, дефицита в определенных нишах, трудовой дисциплины на фоне алкоголизма и т. п. Но, может быть, целесообразнее искать стимулы для их самостоятельного решения вместо тиражирования мифа о том, что, дескать, без иммигрантов Россию и другие развитые страны ждут горы мусора на улицах и пустые полки магазинов?
Постиндустриальная экономика вовсе не значит деиндустриальная. Растущий как на дрожжах сектор услуг базируется в развитых странах на колоссальном промышленном фундаменте
Поставленные в стратегии задачи развития финансового и банковского сектора представляются, за одним досадным исключением, вполне разумными и даже воодушевляющими. Пожалуй, впервые экспертный документ такого уровня прямо связывает повышение устойчивости финансового сектора с кардинальной сменой модели денежно-кредитной политики государства. А именно целеполагается переход от формирования денежного предложения за счет операций на валютном рынке к формированию денежного предложения преимущественно за счет операций на рынке внутренних долговых обязательств. Если этот вектор останется в стратегии после согласования с министерствами, то можно будет констатировать важный позитивный сдвиг в фундаментальных основах макроэкономической политики последнего десятилетия. Вероятность этого кажется ненулевой, учитывая сходную по идеологии долговую стратегию Минфина на ближайшую трехлетку, анонсированную две недели назад и делающую ставку на форсированное развитие внутреннего рынка госдолга.
Конечно, это лишь начало трудного пути. Набравшая колоссальную инерцию старая идеологема не умрет в одночасье. У идеи форсированного развития внутреннего рынка гособлигаций много противников, причем не только среди чиновников экономического блока кабинета. Многие авторитетные экономисты отвергают этот сценарий, ссылаясь на теоретическое представление о том, что госзаймы будут оттеснять заимствования бизнеса в конкуренции за внутренние сбережения и симпатии инвесторов. А рыночные игроки в массе своей крайне скептически оценивают перспективы гособлигаций, ссылаясь на их нынешние низкие показатели доходности и ликвидности.
Нам эти возражения кажутся как минимум спорными. Уважаемым ученым можно заметить, что на практике государственные и корпоративные долговые бумаги — это скорее не исключающие, а дополняющие друг друга по профилю «риск-доходность» инструменты в портфелях инвесторов. Именно отсутствие масштабного предложения безрисковых госбумаг, составляющих фундамент финансового рынка всех зрелых капиталистических экономик, — один из основных факторов избыточной волатильности и неустойчивости отечественного рынка ценных бумаг.
Ну а дефицит спроса на низкодоходные госбумаги — преграда вполне преодолимая. Во-первых, значительное увеличение предложения гособлигаций неминуемо приведет к росту их доходности. Во-вторых, наделение госбанков функциями и обязанностями андеррайтеров и маркетмейкеров рынка облигаций федерального займа (уже сейчас, без нормативных обременений, на госбанки приходится до 70% спроса на ОФЗ) вполне может увеличить их ликвидность и привлекательность для частных игроков, включая розничных. К тому же Минфин решил кардинально усилить привлекательность гособлигаций для нерезидентов.
Теперь о том, что неприятно удивило в главе стратегии о финансовом секторе. С целью «расчистки» банковской системы от банков, не способных осуществлять нормальные банковские операции, и полукриминальных структур, занимающихся отмыванием капитала, авторы документа предлагают повысить с 2013 года минимальный размер капитала банков до 1 млрд рублей, а с 2015-го — до 3 млрд рублей с последующим его индексированием в зависимости от инфляции. Напомним, что ЦБ уже много лет постепенно поднимает требования к капиталу банков. С 2010 года эта планка установлена на уровне 90 млн рублей, с будущего года минимальный размер банковского капитала удваивается. Процесс повышения нормативных требований пока шел довольно плавно — львиная доля не дотягивавших до нужной суммы капитала институтов успевала капитализироваться, либо слиться с другими «малышами», либо сменить полноценную банковскую лицензию на ограниченный статус небанковской кредитной организации. Сторонником более агрессивных темпов укрупнения банков выступал министр финансов Алексей Кудрин. Именно он в конце 2009 года назвал планку 1 млрд рублей в качестве «правильной» цены отсечения банковского капитала, что вызвало не только предсказуемую бурю возмущения в банковском сообществе, но и публичную отповедь главы ЦБ Сергея Игнатьева. Однако даже Кудрин предлагал дать банкам на достижение миллиардного капитала переходный период в пять лет. В стратегии же, как видим, на это отводится один год, а еще через два года планка минимального капитала повышается еще в три раза. Если бы эти правила уже действовали, то по состоянию на начало текущего года право на жизнь из тысячи с лишним действующих банков смогли бы подтвердить лишь около 190 при цене отсечения по капиталу 1 млрд рублей и 120 — при 3 млрд рублей.
Что интересно, наша банковская система структурирована так, что подобная варварская чистка с формальной точки зрения даже в худшем варианте затронула бы не более 10% совокупных активов. Может, и не жалко? В том-то и дело, что жалко. Десятки и сотни небольших банков в регионах, да и в столице, обслуживают и кредитуют тот самый локальный малый и средний бизнес, о поддержке которого так пекутся (увы, чаще на словах) наши государственные мужи. Маленькие компании в регионах малоинтересны или слишком специфичны для крупных федеральных банков, а даже если и потенциально интересны, то «дотянуться» до таких клиентов даже при наличии развитой офисной сети довольно проблематично.
К тому же совершенно неверно ставить знак равенства между понятиями «маленький банк» и «криминальный банк». Увы, громкие банковские скандалы последних лет (Связь-банк, «Глобэкс», «КИТ Финанс», Собинбанк) и уже совсем одиозные недавние истории краха Межпромбанка и стремительного увода активов из Банка Москвы, потребовавшего беспрецедентных санационных вливаний госсредств, свидетельствуют скорее об обратном. Рискованную, а нередко и выходящую из легального поля политику демонстрируют банки из пула крупнейших, защищенные блистательной житейской формулой too big to fail.
Громкие банковские скандалы последних лет свидетельствуют: рискованную, а нередко и выходящую из легального поля политику демонстрируют банки, защищенные блистательной формулой too big to fail
Приятно отметить, что консенсус по поводу императивности перехода нашей экономики на инновационные рельсы у авторов полный. Нет у них сомнений и по поводу того, что в ближайшей перспективе локомотивом инновационного роста будет государство. Оно и понятно, так как в экспозиционной части текста приводится обильная статистика на известную тему: «Бизнес не хочет, наука не может, общество не готово, отставание критично».
Далее авторы предлагают три сценария: инерционный (сохранение сложившихся тенденций и практик), умеренный (постепенное наращивание инновационного потенциала) и прогрессорский (форсированное встраивание в глобальную экономику). Сказано, что одним из факторов такого «растроения» является динамика новой технологической волны — ее вероятное начало либо задержка в период до 2020 года. Мысль, однако, не раскрывается, хотя из дальнейшего текста можно предположить, что инерционный сценарий просто индифферентен к волне (точнее его вообще назвать «деградационным»). В случае ее задержки работает умеренный сценарий, а в случае начала — прогрессорский. Нам кажется, что было бы не лишним уточнение: в отношении России важно, какие зоны НТП будет «поднимать» новая волна — те, в которых у нас есть неплохие заделы (например, ядерная энергетика, новые материалы), или те, в которых таких заделов нет либо они явно недостаточны для вступления в гонку в качестве лидера. Отсюда прогрессорский сценарий распадался бы на два — лидерский (речь, конечно, не о глобальном лидерстве, а о конкурентоспособности на локальных технологических рынках) и сценарий «быстро догоняем».
Но это тонкости. Главное, что авторы уверены: наиболее эффективен прогрессорский сценарий. Для подтверждения этой мысли они приводят сравнительную таблицу особенностей прогрессорского и инерционного сценариев. Такая дихотомичность должна подталкивать читателя к правильному выбору, но оставление за скобками умеренного сценария в этой части текста порой приводит к практической неизбираемости альтернативы. Так, противопоставление ручного управления инновационными процессами государством и системной институциональной поддержки кажется чересчур жестким — и проектный, и институциональный подход на разных этапах построения инновационной экономики играют разную роль, но не исключают друг друга. То же самое можно сказать о развилке приоритетной поддержки либо традиционного хайтека (авиастроение, атомная энергетика etc.) — либо секторов новой технологической волны. Новая технологическая волна, как правило, дает мощный импульс развития и определенным сегментам «старого» хайтека, как это случилось, например, с автомобилем, превратившимся в компьютер на колесах, и в сценариях это можно учесть.
Впрочем, сами авторы признают, что «реализация любого из крайних сценариев в чистом виде маловероятна» и «на практике политика государства будет располагаться в пространстве, заданном этими (тремя — по числу сценариев. —“Эксперт”) осями».
Собственно, все становится ясно в третьей части главы, посвященной подробному описанию прогрессорского сценария: первый этап (до 2015 года) во многом совпадает с умеренным вариантом и даже пересекается с мерами, принимаемыми государством уже сегодня, так что излишний радикализм как бы отодвигается в будущее на политически безопасное расстояние.
В целом, если верить третьей главе документа, равнодушному к инновациям бизнесу придется несладко, приветствуется «принуждение к инновациям». Свежим выглядит термин «высокотехнологическая близорукость государства», означающий поддержку властью только традиционных высокотехнологических сегментов, притом что упускается из виду важность для инновационного развития низко- и среднетехнологических отраслей и вовсе нетехнологических (маркетинговых, организационных и т. п.) инноваций; спрос на последние предлагается специально формировать.
Угадываются и элементы технологической политики — в тексте просматривается логическая связка «форсайты — технологические платформы — программы инновационного развития госкомпаний — техрегламенты». Но, на наш взгляд, прописывать ее надо четче и подробнее, а между платформами и техрегламентами не хватает еще одного «принуждающего» звена, «технологических коридоров» — именно они задают регламентам и стандартам необходимую инновационную динамику и служат строительными лесами для техплатформ.
Важно указание на инжиниринговый провал, однако, на наш взгляд, стоило бы сделать акцент на создание в инжиниринговом сегменте отечественных игроков глобального уровня.
Фокусирование на элитном техническом образовании — мера абсолютно необходимая, но хотелось бы отдельного упоминания о подготовке управленцев в сфере R&D. Сегодня уже очевидно, что без нового поколения технологических менеджеров нам светит только деградационный сценарий. Не прописана и судьба отраслевой науки — куда денутся многочисленные отраслевые НИИ и КБ после аудита? Какие игроки смогут их заменить? Ведь какой бы значимой ни была роль нетехнологических инноваций в том или ином сценарии, без хорошо организованных в национальном масштабе собственных НИОКР инновационный прогресс так и останется чаянием инновационного лобби.
Жилищный раздел «Стратегии-2020» кишит модными словечками. Тут и «пространственное развитие», и «пространственная соразмерность», и «городская эстетика». В этой привлекательной и современной упаковке — революционные предложения. По мнению авторов, государству надо отказаться от прежней стратегии интенсивного наращивания объемов жилищного строительства. Вместо этого следует заняться повышением качества городской среды.
Фактически авторы «Стратегии-2020» выдвинули государству ультиматум: либо интенсивное жилищное строительство, либо сбалансированное развитие территорий. От стройки в заявленных ранее масштабах предложено отказаться из-за риска возникновения опасных дисбалансов. Аргументы состоят в том, что, во-первых, интенсивное наращивание ввода жилья создаст угрозу затоваривания рынка с последующим схлопыванием инвестиций в строительство. Во-вторых, заданная планка ввода жилья не обеспечена спросом. Разработчики стратегии выяснили, что по количеству жилищ в расчете на одно домохозяйство наша страна не уступает развитым странам, при этом увеличения количества домохозяйств не прогнозируется. Удивительно лукавый аргумент! Неужели специалистам по жилищной политике неизвестно, что, по некоторым оценкам, до 15% нынешних российских домохозяйств являются искусственными — то есть вынужденными жить под одной крышей разными, пусть часто и родственными, семьями, и как раз из-за дефицита жилья. В-третьих, в связи с активной и не всегда оправданной комплексной застройкой свободных территорий на окраинах некоторых мегаполисов возникают предпосылки для размножения депрессивных районов внутри городов.
Предлагается резко снизить целевые показатели ввода жилья (почти на треть), пересмотреть жилищные стандарты (на первое место выдвигается не площадь и количество жилищ, а количество комнат), передать значительный объем полномочий на муниципальный уровень, осторожно развивать ипотеку (балансируя между доступностью займов и жестким контролем за рисками).
Столь резкий разворот и ультимативная «развилка» выглядят как минимум странно. Особенно на фоне плачевного состояния большинства российских городов, многие из которых надо отстраивать заново, низкой скорости обновления жилого фонда, значительная часть которого вот-вот рухнет. Шесть лет назад разработчики жилищного проекта сделали ставку на ипотеку, проигнорировав альтернативные форматы (арендное жилье, кооперативы). Авторы стратегии предлагают еще более перекошенную модель.
Хорошо известно, что базовыми элементами жилищной политики во многих странах мира считаются госинвестиции в инфраструктурное развитие территорий и госзаказ, активное строительство арендного или кооперативного жилья, мощная законодательная база, стимулирующая развитие коммерческих форматов застройки. Но в данном документе термин «господдержка» возникает лишь однажды — в разделе, посвященном ипотечному кредитованию, да и то в контексте нежелательности бюджетных вливаний.
Жилищная политика в нашей стране с 2005 года опирается исключительно на ипотечное кредитование. Предполагалось, что ипотека обеспечит взрывной рост жилищного строительства (90 млн кв. м к 2015 году), а доля семей, способных купить жилье в кредит на рыночных условиях, возрастет сама собой. Однако никакого прогресса в жилищной сфере не произошло. Жилищный проект забуксовал. В этом отношении от авторов стратегии многие ждали новаторских прорывных решений, которые позволили бы вывести жилищный сектор из тупика. К сожалению, эти надежды не оправдались.
Взять, к примеру, строительство арендного жилья. Авторы стратегии только заикнулись о необходимости разработки механизмов кредитования юрлиц, желающих строить арендное жилье. Между тем Федеральное ипотечное агентство уже предлагает ипотечные кредиты на строительство доходных домов. То есть уже формируется спрос не на абстрактные стратегии, а на механизмы встраивания реальных проектов в законодательные, административные, инфраструктурные конструкции.
Выдвинутые в «Стратегии-2020» идеи невозможно обсуждать всерьез. Это не более чем курсовая работа на заданную тему, торопливо скроенная из случайных предложений. Совершенно непонятно, почему нельзя строить много, но вдумчиво? Почему интенсивное жилищное строительство, от которого напрямую зависит экономический рост страны и благополучие ее граждан, невозможно сочетать с градостроительным прогрессом?
Жилищная политика в нашей стране с 2005 года опирается исключительно на ипотечное кредитование. Однако никакого прогресса в жилищной сфере не произошло. Жилищный проект забуксовал. «Стратегия-2020» также не предлагает прорывных решений
Глава «Новая школа» открывается утверждением, что качество человеческого капитала (дети и подростки) — основной ресурс для ответа на вызовы эпохи и что в условиях снижения численности населения этот ресурс требует особой заботы. Это странно для документа, объявляемого авторами «новой социальной политикой», то есть политикой, нацеленной на удовлетворение запросов человека. В мировой практике постановки стратегических целей человек давно уже не рассматривается как ресурс — наоборот, все долгосрочные планы инновационного развития имеют целью создание условий для его достойной жизни. Даже в Китае цели «Стратегии 2006–2020» сформулированы как «ориентированная на людей экономика, гармоничное общество и инновационная нация».
Впрочем, примечательнейшей чертой главы представляется не извив заявленного в ней целеполагания, а то, что про школьное образование здесь пишут те самые люди, которые все последние десять лет его реформируют, — центральным смыслом главы стала апология проводимой реформы. Так, авторы не сомневаются, что снижение места России в международных рейтингах качества образования объясняется недореформированностью школы, а не качеством преобразований. Они упоминают об «усталости» школьной системы от нарастающего бюрократического контроля и вала бесконечных перемен, но не видят в этой усталости плода своих усилий. Больше того, они прямо пишут: «Со стороны педагогического сообщества растет недоверие к реализуемым реформам, что приводит, с одной стороны, к их имитации, с другой — к скрытому, а нередко и явному сопротивлению». Однако они не пытаются проанализировать причины такого отношения педагогической общественности к реформам, а сводят проблему к необходимости «использовать новые “драйверы” реформ», то есть, попросту говоря, эти самые реформыпродавить.
Этим же объясняется крайняя искусственность выделения четырех сценариев развития событий. Казалось бы, если первые два («консервативный» и «стабилизационный») ведут к деградации или, по крайней мере, к ухудшению качества образования, какой смысл их рассматривать? Но смысл имеется. Сценарии различаются интенсивностью преобразований в одном и том же заранее выбранном направлении, а не характером перемен; вот нам на счет раз-два-три-четыре и объясняют, что единственно разумное решение — побыстрее сделать все, что советуют идеологи реформы, до последней запятой. Видимо, это и есть один из искомых новых драйверов.
А что они советуют? Да ничего нового — скажем, в начале года во время большого скандала вокруг злосчастных стандартов для старшей школы все это многократно проговаривалось. Вот, например: самое страшное, что может случиться с нашей школой, — это возврат к обсуждению содержания образования и к сомнениям относительно ФЗ-83 (это где про переход школ в автономные учреждения). Тогда — конец. Тогда — рост социальной напряженности, окончательное закрытие социальных лифтов, усиление «концентрации педагогических кадров пенсионного возраста» — и в итоге полная неадекватность школы задачам инновационного развития России. Самое же прекрасное, что может случиться с нашей школой, — это обеспечение вариативности образования, простирающееся до «индивидуализации образовательных траекторий». А для этого необходимо «обеспечениефактического равенства альтернативных форм образования» (выделено авторами); необходимо выйти за рамки формального образования — то есть, в сущности, отказаться от школы как ядра образовательных процессов. И вот тогда, когда наравне со школой, а то и вместо нее возникнет, например, новый тип учреждения — «интегрированное социальное учреждение, оказывающее многопрофильные услуги в сфере образования, культуры, спорта, социального обеспечения и здравоохранения», — тогда и социальный лифт будет, и социальный мир, и никчемных пенсионеров в школах поменяют, и будет полная адекватность инновационному развитию.
На наш взгляд, ни индивидуализация образовательных траекторий, ни отказ от центральной роли школ, как бы они ни были симпатичны авторам, в принципе не могут быть целью государственной образовательной политики: школа есть основной институт воспроизводства нации, а потому и ее единство, и единство как минимум ядра сообщаемых ею знаний суть национальное достояние высочайшей ценности.
Но можно и не забираться на такие высоты. Предлагаемый подход бесперспективен, например, вот по какой простой причине. Среди специалистов сложился консенсус: никакие перемены к лучшему в школе не произойдут, пока мы всерьез не вложимся — и финансово, и интеллектуально — в педагогическое образование. Консенсус сложился давно, но за все десять лет реформ в этом направлении не сделано ничего. И понятно почему: если вопрос о содержании школьного образования запрещен и усердно замещается разговорами о его вариативности — чему именно нужно с утроенной энергией учить будущих учителей? Креативности как таковой? Так никто пока не рассказал, как это делается.
Можно напомнить, что в первые годы советской власти тогдашним реформаторам школы наиболее привлекательными казались педагогические идеи американского философа и педагога Дьюи — они же фактически лежат в основе и современных реформ. У новой школы были свои преимущества: учеба значительно реже воспринималась как повинность, мышление школьников стало менее схематичным, новые педагогические подходы способствовали росту инициативности учащихся. Но оказалось, что знания, которые дает эта школа, недостаточны. Вот почему, когда в начале 1930-х советский режим переключился на конкретные задачи технической модернизации и образование становилось локомотивом развития, раннесоветская педагогика, делавшая ставку на самоорганизацию и спонтанное развитие личности, протекающие при участии учителя, уступала место «формирующей» педагогике, опирающейся на авторитет и дисциплину. Такую педагогику очень легко — и есть за что — критиковать, но пока, к сожалению, никто не доказал, в том числе пример американской школы, что ускоренная модернизация, какую нам обещают авторы стратегии, возможна с другой школой. Это подтверждают примеры современной японской и китайской школ, которые ближе к традиционной советской, чем к американской.
В подготовке материала принимали участие Александр Ивантер, Вера Краснова, Дан Медовников, Александр Механик, Александр Привалов, Иван Рубанов, Максим Рубченко, Николай Силаев, Илья Ступин, Валерий Фадеев, Алексей Хазбиев